Ох, сильно! Проняло.

Волк, Странная, спасибо.

[ Тебе понравится ]

У меня есть идея — спорим, тебе понравится.
Ты пока не поймешь, упускающий связь детальную.

Я ее собираю в соцветия, словно травница — постепенная перспектива, дорога дальняя.
Слово действует медленно, если оно обронено в нужный час, прорастает и ноет тоской сердечною.
В подходящий момент все задуманное откроется — и тогда уже сопротивляться, конечно, нечего.
Наша разница в том, что ты вновь пренебрег деталями, но они, как пыльца, растираются между пальцами
и дурманят, зовут тебя в новое испытание.

Пожалеешь, конечно.
Но, спорим, тебе понравится.
© Лина /ЛиС/ Сальникова

Обращайтесь.
И тебе спасибо.

Эвридика

Ты то мелькал впереди, в толпе, то пропадал из вида.
С севера на материк опять надвигались льды.
Фракия, Крит, Шумер и темная Атлантида
уходили под воду и вновь выходили из-под воды.

Жег мне ступни горячий песок пустыни.
Проносилась мимо воинственная Орда.
Позади оставались
Мекка, Турин, Калифорния, их святыни.
Может, меня и нет? Не было никогда?

Заходились лаем надрывные псы конвоя.
Ладоги страшный лед подо мной трещал.
А я так хотела белое… Нет, не белое — голубое.
Помнишь, ты обещал.

Я добывала хлеб со вкусом земли и снега,
завтрашний день со вкусом хлеба и лебеды.
Я отставала, чтобы родить нового человека
и с ним на руках опять догоняла твои следы.

Все это было давно. Как разрослась планета!
Дети наши рассеялись по сторонам Земли.
Сколько раз довелось миновать край света —
а мы еще не пришли.
Где-то в садах, наверное, яблоком зреет август,
вода из колодца дышит холодом поутру.
Жизнь никак не проходит. Жизнь проходит. Нет, показалось.
Страшно: вдруг никогда не состарюсь и не умру.

Где-то в забытом доме ходики стрелки крутят,
на половицах — свет уходящего в вечность дня…
Пожалуйста, обернись — мне все равно, что будет.
Посмотри на меня.
Полина Синёва

ЧУВСТВО СТЕНЫ

Разбивается,
распадается моросью,
рушится,
Под откосы, в обрывы бросается —
так, чтоб наверняка.
Ну какого проклятого, дважды нелепого,
трижды счастливого случая
Не прикоснулась, с самою собой не сдюжила,
Не удержала рука?

Пальцами вот — по макушке,
за ухом зарыться в волосы,
Левой — запястье обнять, обхватить осторожно,
лишь бы [его] не сломать.
Сохранить это хрупкое, тихое, слабое,
бережно и вполголоса,
Не принуждая снять маску, не разрушая образа —
Только не посягать.

Не встречаться глазами.

Молчать.

Молчать,
разбиваясь рыбёшкой о скалы молчания,
Кутаться в сумерки, путаться в пустоте.
Так соблюдается правило,
сохраняется право на само-не-оправдание,
Самозащиту, само-почти-отрицание —
В общем, на что-то холодное
в животе.

Так, по кирпичику,
с болью,
эта стена разрастается.
Вроде невидимая, прозрачная,
но тверже любых камней.
Вверх, к небесам, будто мудрейший зуб прорезается;
Снизу под ней
земля трещит и ломается.
Стена всех обещаний, присяг и клятв
надежнее и верней.

Что-то вроде страховки.
Гарантий какой-то там безопасности —
Мать бы их так и эдак, кинуть через плечо.
Будто бы там, за стеночкой, даже не несуразицы —
Дикие звери.
Хищники.
Алчущие мерзавцы.
Будто бы там не ты,
а кто-то совсем чужой.

Молчать.

Не прикасаться.
Только камни ерошить пальцами.
Ласковый, словно мрамор,
теплый — как солнцем согретый гранит.
Внутри стены тишина.
Камень ведь не отзывается.

Бить кулаком — наотмашь,
напрочь внутри ломаясь,
Биться об эту стену.

И все же — ее хранить.
© Ярк

•••
Я пишу тебе письма, моя дорогая Ди, про сезонные скидки и пропасть в моей груди. И в постскриптуме каждого я прошу тебя: «Уходи!»
Уходи, ну, пожалуйста, я здесь пытаюсь выжить.
Надо брать себя в руки, но связаны рукава, я давно бы тебя в архивы упаковал. Ты во мне превращаешься в музыку и в слова, и поэтому нет на Земле никого ни родней, ни ближе.
Я несу твоё имя повсюду, но я устал. Ты не слышишь меня, как бы громко я ни кричал. Ты, наверное, всё забыла, и мой сигнал не находит тебя. Заслоняют чужие лица. Ты рифмуешься с моей комнатой два на два, я тебя узнаю по созвучию — без труда. Закрываю глаза и вижу твои страницы...
Я тпереь совннершо здроов, дгороая Ди! У мнея етсь патьло из твдиа, косенрвы, каткус. Я кпиул их на рапросжаде в тоогроовм цтнере. Гоорвят, что всена ояпть не наустпит в сорк, Евпорйексий Сюоз и Браитния иущт вхоыд. НАТО ндао кгода-ниубдь порунветь на Заапд.
Я люблю тебя, как и прежде, но не пишу. У меня восстановлены стены, симкарта и биоритмы. Но когда я внутри подозрительный слышу шум, я боюсь, что однажды меня опять одолеют рифмы.
© Анна Сеничева

Говорят /но еще не точно/, что никто не уйдет живым. Все заканчивается точкой, как отверстием пулевым. Смотришь — край, обожженный алым, обведен, в глубине листа отпечатками пальцев стала наша общая пустота. Будет следствие под предлогом — заключив составной союз, я успею сказать о многом, но не выдать, чего боюсь. Разгадают и шифр, и почерк, письма выправят под стеклом. А боюсь я не этих точек, а написанных прежде слов. Безоружными /суть — простыми/, слишком смертными /бог с тобой/, если выстрелить — кто остынет первым, выдержав эту боль? Все свободны, никто не пленник, участь избранная легка. Наказанье за преступленье — отлучение от курка.
Но ирония в том, что прочно слиты, связаны — держат швы.
За поля, за черту, за строчку
ни один не уйдет живым.
© Светлана Лаврентьева

Не перестаешь удивлять)

Эм, а что тебя удивило, если не секрет?)

Стихами, Хэм)
Стихами,которые цепляют, которые хочется перечитывать?

На здаровье, что называется)
Рад, что тебе они тоже нравятся)

Мне не видно, что там еще осталось. И чего никак избежать нельзя.
Я не знаю, может быть, это старость, лень, расхлябанность, депресняк.
Я немного выдохся. Или много. Или очень, ОЧЕНЬ, НУ ПРЯМ ВООБЩЕ!
И теперь не грустно, не одиноко, мне НИКАК практически, мне ничем
не поправить дело, меня воротит от того, как люди кругом живут.
Мне пора уже получить по морде,
чтоб уже почувствовать что-нибудь.

Ну обиду там, или злость какую, и, возможно, что-то разбить об пол,
пожалеть о той, кто, меня целуя, почему-то думает о другом.
Проиграть все деньги. В метро спуститься и влюбиться в чей-то высокий лоб,
потерять, расплакаться и напиться, и пойти потом умирать в сугроб –

или что еще там, какой бы чушью покалечить строки, какой же, а,
мне ничто не важно, ничто не нужно, я в себе самом воспитал врага –

он сжирает счастье, любовь и память, по чуть-чуть, по капле, лишая чувств,
и порядок этот не переправить, я его практически не боюсь,

[я теперь люблю тебя лишь на четверть... а теперь на пятую часть себя,
и не помню, кто я, куда, зачем я, и не помню, кто я, зачем я... я...]

Я не знаю, может быть, это старость. И чего никак избежать нельзя.
Мне не видно, что там еще осталось – лень, расхлябанность, депресняк.
Я немного выдохся. Или ссохся. Позабыл и имя, и алфавит.
Я смотрю на фото, мы там смеемся. Я не помню, как от него болит.
Я не знаю, кто там. И речь из пауз. Каждый слог ранением ножевым.
Мне не видно, что там еще осталось.

Я уже не помню себя живым.
© Джек Абатуров

Это, верно, черт начинает счет,
Перекрестьем гор разделяя нас.
Мы с тобой действительно ни при чем.
Двое суток врозь — такова цена.
Двое суток без. Понимаешь, бес?
Не сойти с ума, не найти покой.
Потому что там, за горами, лес.
Этот лес действительно далеко.
А за лесом даль, синева листа,
Корабли идут, не боятся волн.
Там и ночь светла, только ты устал,
И тебя не радует ничего.
Столько звезд вокруг — даже ветер стих,
Словно мир вот-вот остановит бег…

Свет очей моих, боль ночей моих,
Я все время думаю о тебе.
© Светлана Лаврентьева

Снова не мы
ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком
лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком
в пятницу народу всегда битком
и красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком
у нее в руке босоножка со сломанным каблуком
он хохочет так, что едва не давится кадыком

черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье
расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,
как старухи передают ему миски с фруктами для нее
и какое таксисты бессовестное жулье
и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье,
деревянное от крахмала
как немного им нужно, счастье мое
как мало

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
и про то, как первая сигарета сбивает с ног,
если ее выкурить натощак
говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом
и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве,
как в заиндевевшем стекле автобуса,
протереть его рукавом,
говоря о мертвом как о живом

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки
как они подпевают радио, стоя в пробке
как несут хоронить кота в обувной коробке
как холодную куклу, в тряпке
как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»;
как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами
слишком чудесные и простые,
чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать
и читает «терезу батисту, уставшую воевать»
и закатывает глаза, чтоб не зареветь
и как люди любят себя по-всякому убивать,
чтобы не мертветь

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше,
чтобы нравиться билетёрше,
вахтёрше,
папиной секретарше,
но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням,
он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая
почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая
как одна смс делается эпиграфом
долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими
почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале
почему с нами говорят на любые темы,
кроме самых насущных тем
почему никакая боль все равно не оправдывается тем,
как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы
все эти актрисы
метрессы
праздные мудотрясы
жаловаться на стрессы,
решать вопросы,
наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху
расскажи мне как на духу
почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса
почему мы куски бессонного злого мяса
или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,
ладони у них в песке,
и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
даже пахнут они – гвоздика или анис –
совершенно не нами
значительно лучше нас
Вера Полозкова